… Орел, тепло, пахучая ракита, разлив рек, веселая гимназическая религия, шатанье по Болховской. Помню: вот в гимназическом зале, в ожидании очереди идти к старому батьке на исповедь, сижу на подоконнике открытого окна и смотрю на солнечную, теплую, весенне-тарахтящую улицу. Или: пальто внапашку, в шитой рубашке, иду по Очному мосту и смотрю на мелькающие носки блестящих, собственноручно начищенных сапог. Вечерок, внизу разлившаяся полноводная река. И сапоги красивы, и сам я красив – а навстречу плывут тоже молодые и красивые, и где-то церковный звон. И в каждую я влюблен, и каждая смотри на меня, но глаза у меня вниз или прямо перед собой и вид строг. От застенчивости и самолюбия, от полного чувства, что я красив и на меня смотрят, - я всегда так ходил, глаза перед собою и выше. Вероятно, я был очень красив, об этом сочинялись местные легенды. Потом, так и проходив вечерние весенние часы, несу свою красоту на домашнюю Пушкарную – и чувствую с каждым шагом, как все более ненужною становится эта красота. И вот я совсем один, а в душе любви и печали на тысячу поэтов, на целую женскую гимназию! Это начинается мое странное одиночество.

Или: шатаюсь один по весенним полям, под жаворонками. Вдали сады, немного крыш и церковные главы, то синие, то горящие золотом на солнце, и оттуда идет мягкий колокольный гул: это Орел и пасхальный звон. Войдешь с безлюдного поля на одну из окраинных улиц – что за веселье! Красные рубахи, говор, ребячий крик, перепуганные, но счастливые куры. Играют в лодыжки (бабки), где-то гармоника и совсем близко беспорядочный, но залихватски-веселый трезвон. Сапоги у меня пыльны и в ногах усталость, но так приятно быть путником среди разного, то одному быть в зеленеющем поле, то быстро проходить сквозь весенне-праздничное человечество.